Ему уже было отведено место на нижнем ложе, среди старшихмужей, и он повесил на стену щит с позеленевшей бронзовой шишкой посередине.Посечённая вощёная кожа хранила следы красной краски и белого СоколиногоЗнамени, почти стёртого рубцами давних ударов. Других рисунков я не моглараспознать, но в одном месте у края казались следы как будто зубов. Я долгосмотрела на них, и опять веяло чем-то немыслимо древним, тайным и жутким. Ядаже покосилась на руки Гренделя-Милонега, не блеснут ли коготки к ночи…

– Отдарить бы надо за прозвище, – сказал емуПлотица. – Не то, смотри, не будет удачи.

Грендель лишь усмехнулся:

– Моя удача не так привередлива, как думаешь ты,хромоногий старый барсук.

Двумя днями позже Вольгаст и урмане спустили на водукорабли. Они были бы рады ещё погостить, но им предстояло измерить два моря инемилостивое озеро Весь, и каждое знаменито было неистовыми предзимними бурями.Лучше миновать их поздорову, не мешкая.

Я сидела на берегу и смотрела, как грузились суда, и ко мнеподошёл Хаук. Я обернулась, когда он кашлянул. Ему было больно кашлять. Мыдолго смотрели друг на друга и молчали. Нет. Я не кинусь ему на шею и невосплачу: останься! или меня с собой забери!

– Винтэр Желан-доттир, – сказал он наконец и опятькашлянул. Винтэр, это было моё имя на северном языке. Он продолжал: – Мы веснойпоедем назад в нашу страну. И я буду богаче теперешнего, если только меня неубьют за зиму финны.

Я спокойно кивнула: поняла, мол. И сама удивилась – ничто вомне не затрепетало в ответ. Развязав ремешок, я раскрыла у пояса кожаныйкармашек, что вышила и подарила мне Огой. Я протянула Хауку свирель:

– Сыграй что-нибудь.

– Так я и знал, что ты со мной не поедешь! –сказал он с горечью. Поднёс ко рту свирель и увидел, что я залатала трещинурыбьим клеем, и губы дрогнули улыбнуться. Осторожно набрал воздуху в грудь изаиграл. И я сразу закрыла глаза, потому что песнь была про меня.

…На лыжах, но с кузовом клюквы я шла домой по ночномузимнему лесу, мимо громадных заметённых елей, и непроглядные тучи глотали лунуи дрожащие зелёные звёзды – метель падала с моря. Я выбралась на поляну, ипозёмка забилась в коленях, сухо шурша. Может быть, я успею домой, пока не надвинуласьсплошная стена летящего снега, не перемешала небо с землёю… Почему-то казалосьважным успеть.

Я вышла на открытое место, откуда днём были бы уже виднынаши дворы, и поняла, что будет всё хорошо. И в это время там, впереди, столбомвзвилось высокое и страшное пламя, ветер нёс его, а внутри огня вздымалисьчерным-чёрные знакомые ветви. Это пылала Злая Берёза, это протягивал горящиеруки Тот, кого я всегда жду…

Судорога стиснула горло, я ощутила, как потекло по лицу. Яоткрыла глаза и посмотрела на Хаука, и Хаук отнял от губ свирель. Я почтипрошептала:

– Зачем ты сказал, будто я прибегу, как только тысвистнешь?

Хаук отшатнулся, словно от пропевшего над ухом меча. Вскинулко лбу сжатый кулак и, по-моему, застонал. Значит, всё-таки я не ошиблась,истинно поняла его датскую молвь. Воевода никогда не сказал бы подобного проГолубу, хотя она и заслуживала… Хаук молча протянул мне подаренную ещё в деньтризны свирель, синие глаза блестели, как два родника. Я сказала:

– Прощай, Хаук. Удачи тебе.

Он повернулся и пошёл к кораблю.

– Вот этой зарёванной я должен буду служить, –донеслось бормотание рыжего Твердяты. Он даже не озаботился стереть досаду слица, когда я оглянулась. Я встала и отряхнула порты.

– Пошли-ка со мной, – сказала я отроку.

Он хотел посмотреть, как отправятся корабли, и спросилнедовольно:

– Зачем ещё?

– Затем, что я так велю, – отрезала я. – А нелюбо, никто силой не держит.

Он поплёлся за мной. Он думал, сейчас я буду что-тодоказывать, и гадал, пригодятся ли кулаки. Или мужское умение не оплошать передкметем с косой. Почём знать! Я молча вела к мреющим корбам, к набухшим осеннимидождями трясинам. Твердята вымочил ноги, перелезая топкое место. Я слышала, какон ругался вполголоса. Я была босиком. Я до снега бегала босиком.

Я остановилась на самом верху гранитного лба, глядевшегодалеко по болотам. Твердята присел на валежину, стал отжимать сапоги. Я велела:

– Зажги костёр.

Он наломал хворосту и высек огня. У себя дома он был вожаком,девки липли, ребята отступали с дороги. Он ждал испытаний, идя к нам вНета-дун. Он готовил себя служить и снова быть малым в роду, слушатьпосвящённых мужей и отца-воеводу… но прихоти девичьи выносить?

Я сидела под деревом, обхватив руками колени. Жадные язычкиогня были почти незаметны в слепящем солнечном свете. Друзья Хаука и сам он,наверное, уже сидели на палубе, и палуба качалась под ними, и ветер дул впаруса. Высматривал ли Хаук меня на берегу? Твердята укрепил меж камнями дветолстые палки, повернул к огню сапоги. Сейчас склонит голову набок, начнётлениво поглядывать на меня. Я выкатила ему под ноги горящую головню:

– Наступи.

Он отшатнулся испуганно и недоуменно, вскинул глаза.

– Боишься, ососок, – сказала я, и губыодеревенели. – Смотри!

Вытащила чёрно-золотой, переливчатый сук и поставила на негоногу.

Боль ударила рогатым копьём, снизу вверх, от ступни дозатылка. Рушилась в пламени Злая Берёза, метельная зимняя ночь навек поглощалаТого, кого я всегда жду. Рвался к небу последний костёр Славомира. Не станутнас с ним закапывать вместе в снег. Дотла, до серой золы выгорал во мне Хаук,его колдовская свирель, его синие, отчаянные глаза. Для меня не сбудется баснь.Они никогда не сбываются, потому-то их и рассказывают. Давно было мне уже пораэто понять…

Я открыла глаза. Твердята, оказывается, тоже наступил наголовню и тоже сидел крепко зажмурившись, закусив губы, и на побелевшие щёкитекло из-под век. Ему не за что было себя мучить. Ничего. Вскорости наживёт.

– Плачешь, – сказала я, и он встрепенулся. У меняглаза были сухие. Я сказала ещё: – Поймёшь когда-нибудь, отчего воину можноплакать, отчего нет. Ступай себе домой, если хоти нет сопливой девке служить.

Твердята поплевал на широкие ольховые листья, невернымипальцами прижал к волдырям. Бережно натянул сапог, ещё не просохший… взялдругой и спохватился:

– А ты как?

Я усмехнулась:

– Да как-нибудь.

– Негоже, – молвил Твердята. И вдруг протянулвторой сапог мне: – Сделай милость, Зима Желановна, прими!

– Не серчай, дитятко, на Милонега, – сказал мойнаставник. – Он на всём свете любит лишь одного человека: нашего Бренна…

Постепенно мы вызнали с Блудом, что Грендель когда-то ходилу князя Рюрика в кметях, и люди считали его храбрецом, каких поискать. Всего-тораз он поколебался в бою, поберёг себя, отступил, бросив раненого побратима… Нос той поры уцелевшего мучило одно и то же видение: всякий раз, когда смертьзажигала красное пламя на концах вражьих мечей, мстилось Гренделю, будтоспешит, спешит ему на выручку когда-то преданный побратим, идёт в шеломе икольчуге, укрывшей голые рёбра, с копьём в костлявой руке…